Дюпин Андрей Егорович, 16 октября 1868 г.р.,
Место рождения: Рязанская область,
русский, беспартийный,
образование начальное, священник.
Арестован 18.10.37 г.,
осужден по ст. 58 п.10, 58 п.11 к высшей мере наказания.
Расстрелян 23.11.37 г.,
Реабилитирован 17.07.59 г.
(Книга Памяти жертв
политических репрессий
Республики Башкортостан, Уфа, 1999,
т. 2,, с. 286)
Я НЕ МОГУ ОСТАВИТЬ ПРЕСТОЛ БОЖИЙ
Рассказ 80-летней Евгении Андреевны Тоньшиной
о своем отце священнике Андрее Егоровиче Дюпине,
расстрелянном 1 декабря 1937 года.
Опубликован в Уфимских епархиальных ведомостях — 2001,
Сентябрь. N 11-12(115-116). С.6.
Отец мой священник Андрей Егорович Дюпин служил в основном в церквах г.Уфы, в Симеоновской, Крестовоздвиженской. Он очень хорошо знал богослужебный устав и строго его выполнял. Владыка Иоанн (Поярков) посылал отца на слабые приходы, где были нарушения и плохо велась служба. Одним из таких мест его служения была Троицкая церковь в селе Чегодаево Бижбулякского района. Приход был бедный, священники там не держались. Местный народ отца уважал.
Затем отца перевели на другой приход. Но люди обратились к Владыке, чтобы отца вернули в село Чегодаево. Папе было жаль приход, он боялся, чтобы не закрыли церковь, и согласился вернуться в то село в 1933 году. Прослужил он здесь четыре года до его ареста в 1937 году. Папа соглашался на все условия, лишь бы служить Богу. Никогда не считался с трудностями.
С молодого возраста папа был глубоко верующим человеком. Искал уединения, даже молился в сарае. Родители настояли, чтобы он женился. Вел он благочестивую жизнь. Позже принял сан диакона. Нас в семье было четверо детей. Я родилась последней, после того как папа стал священником.
Папа много времени проводил в церкви. Очень любил церковную службу. Знал наизусть многие места из Евангелия. Каждый день служил. В советское время людей в церковь в селе Чегодаево ходило мало. Если никого не было, он, бывало, с мамой отслужит. Мама одна пела на клиросе, пекла просфоры. Я читала часы, подавала кадило. Если ошибусь, папа строго взглянет на меня из алтаря, а дома разъяснит. Взгляда его боялись. Он не обижал, но держал детей строго. Отец детей никогда не наказывал. Мама еще шлепнет меня за какие-либо проказы, а папа старался внушить, объяснить.
Однажды, во время праздника, когда начали читать запричастные молитвы, я громко сказала: «Папа, мама меня послала за тобой, обед готов». Все засмеялись, а мне стало стыдно. Отец мне потом объяснял, что во время службы нельзя разговаривать. Священник не должен прерывать богослужение, тем более, на обед идти.
Помню, мы сами жили очень трудно в Чегодаево, а с каждым годом налогами государство облагало церкви все больше и больше. Привезли отпевать покойника, а денег у той семьи не было. Мама достала из-за божницы и тихонько дала тем, у кого покойник. А папа потом узнал и говорит: «Ну зачем ты им дала, я и бесплатно отпеваю и крещу, а деньги мне надо, чтобы налог заплатить».
Папа всегда был в молитве и в работе. С мирянами почти не общался на бытовом уровне. Некогда было. Храм, требы, дом — другого он не знал.
Церковь была бедная, лампадки простенькие, и папа любил к праздникам делать украшения: из ярких кусочков материала делал под лампадки фонарики. Особенно на Пасху любил украшать церковь.
В Пасху он сам звонил в колокола. Разговеемся после пасхальной службы, и он идет в церковь, целый день трезвонил. У папы всегда было сияющее лицо, особенно по праздникам, а на Пасху оно излучало особенное сияние.
Папа так усиленно крестился, что на левом плече пробивал ткань одежды. Мама часто пришивала заплаточки на плече подрясника и говорила: «Опять у тебя, батюшка, худо на плече, заплаточку нужно положить». «Да что там худо- то», — бывало скажет он, не показывал вида, что так крепко прикладывал крест.
Без дела папу никогда не видели. Любил чистоту и порядок. Ему нравилось обихаживать алтарь. Очень берег книги. Все уголки в церковных книгах расправлял. Хотел, чтобы книги в порядке были. Считал, что загибать страницы в книгах большой грех. Уборщицы в храме не было. Вся наша семья убиралась. Папа, бывало, воск на полу в церкви сам отскабливал. Иногда он и не покушает, а пол скоблит. Дело уже к вечеру, а он с утра ничего не ел. Мама зовет его кушать, а он ей отвечает: «Да ладно, успеем пообедать. Ты же знаешь, что пища у меня другая».
Папа ходил на требы за пять километров. Повесит сумочку со Святыми Дарами на грудь и идет пешком. Любил ходить в лаптях. А у Престола служил в сапогах. Этим сапогам было лет сорок. Он их только на службу надевал.
Папа был большим постником. Жили мы материально тяжело, питание было скудное. Народ села Чегодаево семье священника помогал мало, скупой здесь был народ.
Помню такой случай. Однажды папа служил у Престола, и что-то капнуло с потолка на пол. Он после службы посмотрел, думал масло, лизнул — сладкое. Дело было в том, что над куполом церкви пчелы устроили улей, и мед каким-то образом просочился. Потом мама полезла через колокольню, нашла то место и наломала целый чайник сот с медом. Приход был бедный, так Господь послал питание от пчел.
По всей стране шли гонения на православную веру, закрывали церкви, священников репрессировали. Меня часто не пускали в школу как дочь священника. Школьная сторожиха Евдокия меня не пускала в класс, если я ей что-нибудь из дома не принесу: или продукты, или вещи. Бывало, мама хватится чего-нибудь, найти не может, и спрашивает у меня: «Опять в школу отнесла?» Наша учительница, дочь священника, Надежда Афанасьевна Виноградова ничего не могла сделать, не могла заступиться. Всем заправляла сторожиха. Она впоследствии ослепла.
Отец предсказывал, что скоро будет война. «Красный петух победит. Вы это увидите».
Он как-то сказал: «Враг по пяткам стучит. Скоро меня не будет». Дошла очередь и до нашей церкви. Шел 1937-й год. Один знакомый милиционер из районного исполнительного комитета приезжал тайно к папе, кажется, покрестить родственника, и предупредил папу, что его хотят арестовать. Говорил, чтобы папа все оставил и уезжал. Но папа ответил: «Какой же я священник? Я не могу оставить Престол Божий и уйти в кусты».
Пришли забирать папу на Пасху в 1937 году. В церкви было много народу. Папа вдохновенно говорил проповедь: «Радуйтесь воскресшему Христу, постившиеся и не постившиеся, ныне всем радость». Понятые сняли фуражки, постояли и не посмели в такой праздник арестовать отца, их страх взял. Когда они пришли в контору и их спросили, почему не привели священника, они ответили: «Мы не могли к нему подойти – он весь сиял».
Последний раз отец отслужил на Покров 14 октября 1937 года, а 17 октября под утро пришли его арестовывать. Он не ложился спать, молился. В окно постучала школьная сторожиха Евдокия, спросила, дома ли батюшка. Папа не стал прятаться. В дом вошли два милиционера и понятые. Маме стало плохо. Я заплакала. Я болела, лежала на печке. Меня стащили с печки и милиционер, тряся меня, яростно кричал: «Крест носишь? Веруешь?» Но я не испугалась и твердо ответила: «Крест ношу, верую и до последнего часа буду верна Богу». Так же ответили и мама с папой. Мы жили втроем. Два старших брата и сестра уехали жить в Уфу, так как им не давали учиться и работать.
Милиционеры стали срывать иконы. Все в беспорядке бросали в мешки: иконы, книги, крест, Евангелие. Папа, расстроенный, только мог вымолвить: «Духовную пищу мою забираете», и упал в обморок. Милиционер принёс из сеней кружку холодной воды и облил папу, чтобы привести его в чувство. Забрали отца в подряснике, в котором он молился. Когда его вывели из дома, он в последний раз поклонился храму. Сбежалось много людей – дело было под утро. Крестьяне в деревнях встают рано, и многие видели. Все плакали, говорили, что такого батюшку им больше не встретить. Папу посадили в кузов грузовика и увезли. Маме и мне не дали с ним проститься.
Мы с мамой ездили в Бижбуляк передать отцу передачу. Мы видели его через окно в тюремном бараке. Волос на его голове не было, его обрили. У папы были длинные вьющиеся волосы. Я любила ему на ночь заплетать косичку.
Впоследствии женщина, которая убиралась в тюремной камере у отца, нам рассказывала, что папа просил у нее хоть корочку хлеба. «Я очень слаб и не готов идти к Богу», – говорил он. У него не было сил молиться перед смертью. Наши передачи он не получал. «Батюшка, я бы тебе обед принесла, но нельзя, меня посадят рядом с тобой, а у меня семья», – говорила ему женщина.
Второй раз я ездила в Бижбуляк одна на велосипеде. Прихожу в милицию и спрашиваю об отце, а он, видимо, услышал мой голос и нашел повод выйти из камеры. Идет по коридору, не смотрит на меня. Я зову: «Папа, папа!», а он вида не подает, как-будто не замечает меня. Подрясника на нем уже не было. Я не уходила, хотела что-нибудь узнать об отце. Вскоре его вывели, посадили в машину, повезли в Белебей. Он мне на пальцах показал пять и три, что дали ему восемь лет. Я побежала за машиной, вся в пыли, но мне милиционер пригрозил пистолетом: «А ну, девочка, уходи отсюда, а то получишь». Мне передали от отца его вещи – ватные брюки, изорванные на коленях, и худые рукавицы.
Видимо, его посылали на принудительные работы.
Из Белебея отца перевезли в Уфу. Его расстреляли на Сергиевском кладбище 1 декабря 1937 года. Было ему в то время 69 лет. Где папа похоронен, мы не знаем. При жизни он говорил: «Не будете знать, где моя могила».
К нам однажды пришел знакомый брата милиционер. Мы его расспрашивали. Он говорил, что присутствовал при расстрелах. Мама стала расспрашивать об отце. Когда расстреливали Андрея Дюпина, было его дежурство. Мама спросила, во что был одет Андрей Егорович. Милиционер вспомнил, что на нем была теплая рубашка в крупную серую клетку. У папы действительно была такая рубашка. По словам милиционера, перед расстрелом отцу давали подписать бумагу и отречься от православной веры. А он сказал: «Верую, Господи, Тебе и до последнего часа буду верен Тебе и буду славить Тебя. А вам за неверие — огнь вечный!»
После ареста папы Троицкую церковь в селе Чегодаево опечатали. Мы хотели что-нибудь оставить на память о нем, но попасть в церковь не могли. Мама ночью пыталась через колокольню проникнуть в церковь, но руки у нее дрожали, и она никак не могла уцепиться. К тому же нужно было быть осторожной, так как рядом жила сторожиха Евдокия, которая следила за нами.
Жители села оставляли нас жить, обещая помогать материально, но мама после всех потрясений и волнений не захотела остаться. Мы переехали жить в Уфу. Добрые люди, звавшие нашу семью, помогли нам купить домик. Мы устроились на работу.
Мама жалела людей, подавала милостыню, приносила продукты в бедные дома. Умерла она в 1953 году в 80 лет.
Все мы, дети Андрея Егоровича Дюпина, православные верующие. Покойная сестра Клавдия – схимонахиня Нина, жила в Почаевской лавре. Мама сказала что она видела ее и ее дочь в конце 60-х годов в Почаевской Лавре… Я много лет проработала в церкви. Сейчас в Почаевской Лавре живет моя племянница, монахиня Варвара.
Мой дядя Дмитрий Егорович Дюпин также был священником в селе Каменка, недалеко от Чегодаево. Он был также арестован и расстрелян вскоре после гибели моего отца, 1 декабря 1937 года.
В 1953 году наша семья начала ходатайствовать о реабилитации отца, и в 1959 году Постановлением Президиума Верховного Суда БАССР мой отец священник Андрей Егорович Дюпин был реабилитирован.
Нашей семье пришлось многое пережить. Мой духовный отец архимандрит Moисей, которого недавно канонизировали за его молитвенность и подвижническую жизнь, не был знаком с папой, и разговора у нас с ним о моем отце не было. Однажды отец Моисей сказав мне: «Как же твой отец угодил Богу! И тебе, Евгения, проститься с ним не дали».
Как-то в родительскую субботу отец Моисей служил панихиду в полном облачении. Я не могла подойти к нему близко, люди не пускали. Батюшка прекратил службу и сказал: «Евгения, что они тебя там не пускают… Иди сюда, отец твой здесь!»
Моего сына, работавшего в Тюмени, убили сбежавшие из тюрьмы заключенные. Как-то прозорливый архимандрит Моисей сказал: «Сына твоего встречал дедушка Андрей и защищал его. Теперь они у Престола Божия за всех сродников молятся. Не все там будем».
Беседовала Людмила Булинова.
